В начало

ПРОТОИЕРЕЙ ДИМИТРИЙ КОНСТАНТИНОВ

 

Из книги "Через туннель XX-го столетия".

Духовный переворот. Из главы 2. Кисловодские годы.

Когда я попал в Кисловодск во второй раз, мне было 9 лет. Мне суждено было провести здесь пять лет. Эти пять лет оказались для меня решающими в смысле формирования и развития тех интересов, взглядов, настроений, которые в значительной степени определили в дальнейшем мою жизнь. И здесь прежде всего надо остановиться на первой семейной трагедии, вплотную столкнувшей меня с Православной Церковью.
Солнечный осенний день... Ольга Павловна занимается со мной... Рассказывает мне что-то из русской истории. Внезапно в соседней комнате хлопает дверь и через минуту слышны безудержные громкие рыдания. Мы вскакиваем... В комнате тетушек за столом сидит тетя Саша... Склонившись над столом, положив голову на руки, она безудержно рыдает. Рядом разорванный конверт и письмо. Среди рыданий можно разобрать только два слова: "Он убит, убит!"
Письмо от тети Сони. Убит дядя Петя. Через несколько дней после октябрьского переворота на квартиру к Карачанам явилась группа матросов и арестовала дядю Петю. На другой день его труп был обнаружен на набережной Фонтанки. На теле - много штыковых ран. Повидимому, его куда-то везли и по дороге расправились так называемым революционным самосудом.
В тот же день, вечером мы были в Кисловодском Свято-Николаевском соборе, взорванном впоследствии "народной властью". После вечерни была отслужена панихида. Электрический свет в соборе был выключен. Горели только свечи. Свет свечей отражался в золоте иконостаса, оставляя весь собор в мягком полусвете. Посреди собора панихидный столик. Все собравшиеся стоят по обычаю с зажженными свечами. Панихиду служит настоятель собора отец Петр Стефановский. Бывший акцизный чиновник, он пошел в священники по призванию, окончил петербургскую духовную академию, был возведен в сан протоиерея и назначен настоятелем собора в Кисловодске. Лет 35, небольшого роста, худенький, некрасивый, со вздернутым носом, в очках, он обладал чарующим мягким тенором и прекрасной дикцией. Его служение было превосходно.
Как сейчас помню эту службу. Изумительные напевы православной панихиды. Отец Петр в старенькой белой ризе... Его лицо озарено светом свечи и сквозь легкую мглу кадильного дыма кажется излучающим какой-то свет.
"Благословен еси. Господи, научи мя оправданием Твоим! Святых лик обрете источник жизни и дверь райскую, да обрящу и аз путь покаяния..." - звучат погребальные тропари и озаренный светом свечей, отец Петр медленно, не торопясь совершает каждение... "Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе Боже!" и как-бы в ответ на последние слова замолкнувших певцов, раздается серебристый голос отца Петра: "Еще молимся о упокоении души усопшего раба Божия новопреставленного убиенного воина Петра и о еже проститися ему всякому прегрешению, вольному же и невольному."
Совершается панихида. Тетя Саша и сестра моя Маруся на коленях. Обе горько плачут. "Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная..." и все присутствовавшие опускаются на колени.
Я стою совершенно растерянный. Я любил дядю Петю. Мне тоже хочется плакать. Но меня потрясла и захватила панихида. Необычная красота и величие православного служения, усиленная обстановкой и изумительной службой отца Петра, проникли в сердце и навсегда оставили свой след в нем. Домой я шел, как зачарованный. Следующий день я был сам не свой. Это заметила тетя Саша и спросила:
~ Что с тобой, ты здоров?
А дня через три я сказал тете Саше:
- Тетя Саша, давай сходим в церковь!
Сейчас даже трудно проанализировать тот своеобразный процесс религиозного становления, который начался в те годы. В начале я ходил с тетей Сашей то в собор, то в кладбищенскую церковь. В кладбищенской церкви служил отец Алексей, молодой красивый священник с лицом убежденного аскета. И он действительно был таким.
Воспользовавшись моим интересом к церкви, тетя Саша решила попросить отца Алексея исповедать меня. Это первое мое говенис было, насколько я помню в Великом посту. Не помню уже подробностей, но твердо знаю, что всю неделю говения я без всякого труда и с большим удовольствием ходил в кладбищенскую церковь. Отец Алексей ежедневно после службы беседовал со мной, проверяя и укрепляя мои знания закона Божьего, которые я вынес из домашних занятий. Накануне исповеди отец Алексей сказал мне:
- Митя, для того, чтобы чего-нибудь не забыть, запиши мне на записочку все, о чем ты хочешь мне сказать.
Я самым добросовестным образом составил реестр моих прегрешений, стараясь записать все, что я мог вспомнить.
Помню едва освещенную свечами маленькую ветхую кладбищенскую церковь. На амвоне перед иконою Божией Матери жарко теплятся свечи, озаряя старинный византийской иконописи лик Божией Матери. Около иконы аналой; на нем Евангелие и крест. Около аналоя отец Алексей в епитрахили и скуфье. Робко подхожу к нему и сую ему в руку бумажку. Отец Алексей наклоняется и при свете свечки прочитывает мой "реестр" и здесь же его сжигает.
- А вот что, скажи мне, Митя, как ты молишься? Я в полном недоумении...
- Прочти мне "Отче наш" так, как ты обыкновенно читаешь!
Я бойко без запинки тараторю молитву Господню.
- Вот видишь, - говорит отец Алексей, - молитва Господня дана нам самим Господом Иисусом Христом. Он Сам произнес ее Своими Божественными устами, а ты спешишь и произносишь ее так, как бы хочешь поскорее отделаться. Слушай, как нужно произносить "Отче наш".
И отец Алексей внятно, медленно, выразительно читает молитву Господню. Этот первый урок пастырского богословия остался мне памятен на всю мою долгую жизнь. И когда много лет спустя, в годы церковного лихолетья, мне пришлось быть церковным чтецом, я, доходя до "Отче наш", всегда замедлял темп чтения, читая молитву Господню медленно и с максимальной внятностью. Слова отца Алексея создали совершенно особое отношение к произношению молитвы Господней, а церковная практика закрепила это отношение, создав выработавшийся с годами, условный рефлекс в смысле темпа ее чтения.
Отцы и братия! Наставляйте детей, вырабатывайте у них в ранние годы благоговейное отношение к произношению молитв. Этот ранний посев падет на благодатную почву и принесет со временем плод во много крат. Не позволяйте церковным чтецам торопливо бормотать молитву Господню, спешить, отвлекаться посторонним. Вырабатывайте у них, а через них у церковного народа особо благоговейное отношение к произношению "Отче наш".
Помню тот подлинный трепет, тот нелицемерный страх Господень, с каким я на другой день после исповеди подходил к святой чаше. Еще не было сознательной веры, но было то великое благоговение, на которое вообще может быть способен девятилетний ребенок.
Период кладбищенской церкви был очень недолгим. Отец Алексей скоро уехал из Кисловодска и через непродолжительное время скончался от туберкулеза, а я "перекочевал" в кисловодский собор.
Кисловодский собор во имя святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских чудотворца, это целая "эпоха" в моей жизни. В нововизантийском стиле, весь белый архитектурно-воздушный и легкий. Николаевский собор был украшением Кисловодска. Белый собор и такую же белую, отдельно стоящую колокольню, увенчивали темносиние купола, на вершине которых горели золотые кресты. Собор был пятиглавый. Расположенный на площади, недалеко от старого городского рынка, он был окружен зеленью церковного сада и примыкающего к нему городского сквера. Особенно хороши были старые пирамидальные тополя, росшие вдоль церковной ограды, сквозь зелень которых белели стены собора.
Я любил смотреть на собор в яркие лунные ночи. Его белые стены чуть-чуть синели при лунном свете, слегка блестели кресты на куполах, а тополя отбрасывали причудливые странные тени.
В любое время года, дня и ночи, я приходил к собору, подолгу смотрел на него, сидя на скамейке в церковной ограде.
Кисловодский собор... Сколько пережито, прочувствовано и продумано у этих белых стен.
После кладбищенской церкви, впоследсвии сожженой "народной властью", я стал ходить в собор самостоятельно, без взрослого сопровождения. Меня увлекло православное богослужение. Еще не понимая его символического и мистического значения, его молитвенной глубины, я интуитивно чувствовал неизъяснимо светлую красоту, его своеобразную поэзию, его проникновенность в глубину человеческого "я". Я был как-бы зачарован его могучей силой и правдой, возводящей человеческие души от земли к горнему миру. Мне стала понятной приверженность нашего народа к православию, и несомненно крепкая связь православия с народным патриотизмом, вкладывающим в последний духовное начало. Но об этом после..
Постепенно я превратился в одного из самых аккуратных и усердных "соборян". Все праздники, воскресные дни и, конечно кануны их, я буквально пропадал в соборе. Иногда в воскресные и праздничные дни я уходил к ранней литургии, которая начиналась в 6 часов утра, простаивал ее и оставался к поздней "обедне", и почти не чувствовал усталости.
Кстати о двух литургиях. Когда я подрос и стал изучать православное богослужение по книгам, то вполне понятно, что мое внимание остановилось на мудром правиле нашей церкви о том, что в один и тот же день священник может совершать только одну литургию и, что на одном и том же престоле в течениие суток можно совершать только одну литургию.
Мои детские впечатления косвенно подтверждали обоснованность этого правила. Вторая литургия, сразу же после первой, какого тускнела, в известной степени теряя свою торжественность и обаяние. Если такое впечатление создавалось у меня то несомненно это должно было также отрицательно отражаться и на священнике, создавая у него механический подход к служению. А применявшаяся в соборе практика служения дьяконом двух литургий подряд, без причащения Святых Тайн на второй - можно считать абсолютно недопустимой.
Кроме праздничных дней и их канунов, я довольно часто бывал в соборе и по будням. Но особенно я любил воскресную всенощную и литургию. К службе я выходил из дому с первым ударом соборного колокола. Если я приходил в собор и уже трезвонили или уже начали службу, то это у меня считалось слишком поздно. Я любил бывать в храме перед службой, во время благовеста. Еще пустой, свеже вымытый собор. Старый сторож Федор Иванович заправляет лампады. На клиросе шелестит книгами псаломщик - Николай Кондратьевич. Из алтаря доносится могучее покашливание красавца протодьякона отца Григория. Время от времени открываются входные двери; начинают собираться наиболее аккуратные прихожане. Почти каждый из них имеет свое место; большинство имеет "свои" стулья, стоящие вдоль стен
Застенчиво раскланиваясь с присутствующими, в алтарь проходит отец Петр. Начинается трезвон. Едва замолкнут последние звуки колоколов, как шурша и позвякивая колечками, отдергивается алтарная завеса и неслышно открываются царские врата. Начинается всенощная...
- Восстаните! Господи благослови, - раздается густой бас протодьякона и в ответ ему в унисон звучит мягкий тенор отца Петра.
~ Слава Святей, и Единосущной, и Животворящей, и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков.
У меня тоже определенное место. Я стою у левого клироса и внимательно слушаю службу.
Благодаря прекрасной дикции отца Петра и отчетливому служению протодьякона, я быстро на слух схватываю службу. Очень скоро я знал наизусть большинство возгласов и ектений. В начале я не разбирал слов песнопений, но скоро стал их понимать и большинство из них тоже стал знать наизусть. Больше того, позднее я на слух выучил такие элементы службы, как шестопсалмие, часы и прочие, повторящиеся части богослужения. Кое-что я не понимал, обращался к тете Саше, она мне многое объяснила, но мои вопросы все возрастали и в таком количестве, что срочно среди книг Офросимовых был обнаружен краткий учебник православного богослужения протоиерея Соколова, в который я и углубился. Но так как он скоро перестал удовлетворять мои запросы, то мои тетушки обратились к отцу Петру, который дал более полный курс - учебник Иванова, который я с удовольствием стал читать. Но так как в соседней квартире нашелся еще один любитель богослужения, старый воронежский помещик - Георгий Андреевич Фирсов, то книжка эта постоянно кочевала между мной и им, создавая легкие трения между ее читателями.
Но не только эта сторона церковного служения привлекла мое внимание. Следя за службой, я невольно обращал внимание и на движения, жесты, поклоны, совершаемые священником или дьяконом, и запоминал их. Я стал отчетливо в них разбираться, у меня появились свои церковные вкусы. Одно мне нравилось, а другое нет. Мне нравилась манера отца Петра благословлять народ и я терпеть не мог несколько ухарскую походку протодьякона, когда он выходил на амвон, или его дико вылупленные глаза, когда он во время литургии произносил "И во веки веков".
Мне было совсем не безразлично, в каких ризах служит духовенство. У меня были любимые красные облачения и не любимые лиловые. Короче говоря, я очень скоро освоился со всем укладом церковного быта и стал чувствовать себя в соборе, как дома. Не пойти в церковь для меня было самым большим несчастием. Я помню бесконечные скандалы с тетушками по поводу собора, когда они меня не пускали в него в связи с каким-либо моим нездоровьем и когда я рвался в собор, доказывая, что сегодня служит отец Петр, и будут одеты красные ризы. Помню, как на Казанскую, празднуемую 22 октября, я простудился, и тетя Саша меня не пустила ко всенощной. Я удрал потихоньку, без шапки, несмотря на прохладную погоду, и только срочно посланная "погоня" выудила меня где-то около собора и, несмотря на мои "решительные протесты", водворила обратно домой.
Идет всенощная... "Свете Тихий святыя славы...", и в ответ на это изумительное по своему содержанию песнопение, рокочет бас протодьякона... "Вонмем... Премудрость... Господь воцарися, в лепоту облечеся..." Сугубая ектения, "Ныне отпущаеши...", "Богородице Дево, радуйся...", шестопсалмие и, наконец, мой любимый полиелей.
"Хвалите имя Господне, хвалите раби Господа", начинает хор, вспыхивает свет, открываются царские врата и медленно, не торопясь священнослужители начинают каждение храма. Я почему-то очень любил этот момент, когда священник и дьякон совершают каждение, а хор, закончив "хвалите", поет, так хорошо знакомые каждому православному человеку, воскресные тропари.
"Благословен еси. Господи, научи мя оправданием Твоим! Ангельский собор удивися, зря Тебя в мертвых вменившася, смертию же, Спасе, крепость разоривша и с Собою Адама воздвигша и от ада вся свобождша... Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу! Поклонимся Отцу, и Его Сынови, и Святому Духу, Святей Троице, во единем существе, с серафимы зовуще: свят, свят, свят, еси. Господи!"
Чтение Евангелия, радостное "Воскресение Христово видевше" и отец Петр, предшествуемый свещеносцем, выносит Евангелие на середину храма. Я перехожу туда же и внимательно смотрю, как священник благословляет народ, прикладывающийся к Евангелию. Долгое чтение канона и наконец раздается мягкий певучий голос отца Петра: "Слава Тебе, показавшему нам свет!" и тихо, вполголоса ему отвечает хор - "Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение!"
Но это все пока было чисто внешнее увлечение культом без глубокого проникновения в духовную сущность православия. Да и можно ли было об этом говорить, когда мне было еще только 10-11 лет. Но, тем не менее, я уже тогда начал понимать то глубокое содержание, внешним выражением которого являлась церковная служба.
Я не помню, когда он приехал. Он должен был покинуть свои родные места, так как там уже бушевала гражданская война. Это был белый, как лунь, семидесятипятилетний старец, митрофорный протоиерей отец Наум. Он стал служить в соборе, предстоятельствуя во время служения, как старейший среди духовенства. Его слабый старческий голос был еле слышен. Но дело было не в служении. Какой-то незримый свет, бесконечная кротость и мудрость струились от этого человека. Он часто проповедывал. Его голос не был слышен во всем храме, но тот, кто стоял в передней части храма и слышал его проповедь, тот вероятно никогда не смог забыть отца Наума.
Это не была ученая проповедь или философия христианства. Это не было образцом проповеднического искусства, но это был животворящий Дух Христов, почивший на своем достойном служителе. Это была беседа о самых простых жизненных вопросах. Беседа о подвиге христианском, проявляющемся в обыденном житейском бытии. Это было практическое поучение о применении христианства в жизни. Его беседы, насыщенные примерами и воспоминаниями из собственной жизни, были потрясающи. Люди плакали, слушая отца Наума. Помню, что я тоже плакал, слушая его. И тогда-то я начал понимать, что все то, что мне так нравилось, обязывает в жизни к чему-то другому, чем та жизнь окружающих меня людей, которая протекала перед моими глазами.
Отец Наум тяжело заболел. Лежа в больнице и причастившисть Святых Тайн, он сказал отцу Петру:
- Еще два дня, в среду и четверг будут мои крестные страдания, а в пятницу наступит моя Пасха.
Два дня смертной агонии и рано утром в пятницу отец Наум скончался. Его похоронили в церковной ограде. Когда после отпевания гроб отца Наума вынесли из собора, то по церковному обычаю было положено петь песнопения, исполняемые в Великом посту. "Помощник и покровитель..." Но вместо этого раздалась торжественная пасхальная песнь - "Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити". Так хотел чистым сердцем служитель Бога Вышнего, приснопамятный протоиерей отец Наум.
Когда через двадцать лет, в 1938 году, я посетил Кисловодск, собора не существовало. Он был варварски уничтожен, а на его месте был разбит чахлый сад. Могила отца Наума была уничтожена и на ее месте стояла скамейка, на которой сидела группа веселой и смеющейся молодежи. Я тоже присел на скамейку и задумался. К счастью, никто не мог знать моих мыслей в этот момент...
Среди представителей русской интеллигенции, спасавшихся от революционных бурь, в пока еще тихом Кисловодске, была Юлия Петровна Струве - известный педагог. Ее сыновья уже проживали за границей, а она приехала в Кисловодск вместе с дочерью Евгенией Александровной. Евгения Александровна была тяжко больна. Будучи подростком, она захворала дизентерией. На этой почве у ней отнялись ноги и не только отнялись, но при всяком прикосновении к ним появлялись жесточайшие боли. Это обстоятельство не позволяло ей ходить на костылях. Только очень редко она могла позволить себе пройти немного при помощи костылей. В остальное время она сидела в кресле и почти не подымалась.
Мать и дочь Струве организовали школу на подобие частной гимназии. Были приглашены педагоги - специалисты по различным школьным дисциплинам и школа начала работать. Я проучился в школе у Струве три или четыре года и должен сказать, что эти три года много дали мне. Особенно хороши были уроки самих Струве. Евгения Александровна, человек глубоко верующий, как большинство людей лично несчастных в жизни и целиком ушедших в религию, преподавала сама Закон Божий. Эти уроки были необыкновенны. Это не было формальное чтение курса Закона Божия, "от сих до сих", по учебнику. Учебника мы не знали. Евгения Александровна вела уроки Закона Божия прямо по Евангелию. Отдельные части мы заучивали наизусть. Мы изучали Новый Завет по отрывкам из Евангелия, подобранным Евгенией Александровной. Я с тех пор помню Нагорную проповедь Спасителя почти наизусть. Но это не было сухое заучивание текста. Нет. Живой, увлекательный, насыщенный глубоким благоговением и любовию ко Христу, рассказ Евгении Александровны лежал в основе этих занятий. Он оставил глубокую память на всю мою последующую жизнь.
Благодаря своей болезни Евгения Александровна не могла ходить в церковь. Поэтому время от времени приходил к ней отец Петр, совершал богослужения, а мы, дети, пели.
Но Евгения Александровна не только знала Закон Божий. Ее увлекательные уроки истории запомнились мне навсегда и послужили хорошей первоначальной основой для далнейшего ее изучения. Египет, Вавилон, Греция, наконец, русская история являлись предметом живого и увлекательного рассказа. Прекрасный педагог Евгения Александровна сумела даже из скучной арифметики сделать нечто интересное, заменив задачи с вечно продающими и надоевшими купцами, более жизненными и близкими нам примерами.
Ее мать Юлия Петровна вела русский язык. Глубокий специалист своего премета, идеальный педагог, Юлия Петровна сумела из своих уроков сделать своего рода праздник. Мы всегда с интересом ждали урока Юлии Петровны. Ее урок проходил при напряженном внимании и активном участии всего класса. "Спать" никто не мог, ибо урок всегда был интересен даже для самого отчаянного лентяя и лодыря. Юлия Петровна буквально пристрастила меня к русскому языку; он стал моим любимым предметом.
Приблизительно через полгода после нашего вторичного приезда в Кисловодск к нам приехали, вернее, бежали из Петрограда большие друзья моих "тетушек" Мария Робертовна и Аделина Робертовна Фрейндлинг. Марии Робертовне было лет двадцать пять, а ее сестра была старше на несколько лет. Обе в свое время закончили Екатерининский институт в Петербурге, учились на Бестужевских курсах и посвятили себя педагогической деятельности. Они стали работать в школе Струве. Мария Робертовна преподавала географию, а Аделина Робертовна языки.
Подобрался прекрасный коллектив школы. Школа процветала и пользовалась заслуженным успехом и авторитетом. Я учился неплохо, находясь в числе первых учеников. Первое место, как полагается, занимали девочки. Шалун я был отчаянный и поэтому неоднократно изгонялся из школы на один-два дня за совершенно фантастические проделки. Но уже тогда наметились мои интересы. Моими любимыми предметами стали Закон Божий, русский язык и история. В те годы у меня проявилась явная нелюбовь к математике и "прохладное отношение" к языкам. За последнее в дальнейшем я жестоко расплачивался, но все же немецко-французская основа как-то вошла в меня, что мне в далнейшем несколько облегчило практическое овладение языками.
Но Кисловодское "житие" не было таким мирным, как это могло показаться со стороны. Октябрьский переворот, потрясший основы российской государственности, проникал постепенно и на Кавказ.
Конец 1917 года прошел без всяких волнений. Первая тревога была под Новый Год. Ночью в городе началась беспорядочная ружейная стрельба. Кто в кого стрелял, разобрать было нельзя. На другой день выяснилось, что группа "революционных" солдат пыталась разоружить офицеров гарнизона, сорвать с них погоны и арестовать. Офицеры оказали сильное сопротивление, а так как в городе их было довольно много и кроме того им оказали помощь подоспевшие казаки, то номер "товарищей", как говорится, не удался.

В начало